Главная Новости

Род и родовые отношения: о затруднениях с определением

Опубликовано: 30.09.2017

Слава отцов – просто полуостывшие угли,

Что сыновья раздувают ветрами побед,

Или горячим безумием собственной крови

Их заливают, в преданья не втиснув свой след.

У славы всегда два лица и две стати,

Не знаешь, какой обернётся она:

То мессой побалует после распятья,

То входит без стука, а с нею – война.

Дай нам силы, Господь, выбрать зёрна из плевел!

Алексей «Крыс» Ширяев

Тема этого номера «60 параллели» – родовые отношения.

Написав это, я могу сделать вид, что и мне, и читателю совершенно понятно, о чём идёт речь. А что такое «род» и «родовые отношения», если не считать их синонимом «семьи» и «семейного уклада»? За понятием «родового» скрывается особая реальность, прикосновение к которой, вроде бы, выводит к новым интересным перспективам самопонимания и возможностям для гуманитарного развития. И вообще, если существует такая особая реальность, и её влияние на устройство жизни каждого из нас существенно, хотя и скрыто, то нужно к ней отнестись внимательно. Но – что это?

К проблеме «родового» можно подойти с разных сторон.

Например, для социального исследователя, «род» – это традиционный объект внимания, исследования, концептуализации. Без исследований структур родства история социальной антропологии как науки немыслима. Исследователь знает, что в современном обществе родовые отношения (кровно-родственные и семейные «по свойству») сохраняются и даже продолжают выполнять свои «традиционные» функции: организуют отношения в семье, в местном сообществе, распределяют ресурсы, власть, информацию и т.д. За этим интересно наблюдать учёному, и удивительно, что многие социологи легко соглашаются считать, что «родовые» отношения относятся исключительно к компетенции этнографов. Социология семьи у нас в России есть, социологии рода нет, и это явное упрощение предмета.

Для политика «род» – это очень продуктивная тема: без отсылки к родовым связям и к кровному – самому сильному из возможных – родству не обходится ни одна националистическая идеология. При этом известно, что все нации вырождаются, и для них для всех увеличение рождаемости – один из первых провозглашаемых приоритетов. Это «увеличение рождаемости» достигается разными путями, но плох тот националист, который не призывает свой народ любыми средствами прирастать числом. Современное государство европейского типа не может перестать быть национальным, а значит, в последнем своём основании – государством со-племенников, родственников, что открывает богатые возможности для мобилизационной пропаганды.

Для философа морали, род – это основа семейной жизни, человеческого «самостояния» и самодостаточности. Вне родовых связей человек не имеет основания для укоренения, для формирования связей с другими; он – космополит, одиночка, экземпляр «массового человека», обречённый на тоску по утраченным корням. Род даёт силу и моральную стойкость, «лица необщее выраженье».

Для гендерного исследователя род – матрица воспроизводства гендерных стереотипов и социального пола вообще. Мужчина, который учится быть мужчиной, не просто учится этому у отца и членов своей компании (не всегда дружеской), но встраивает себя в бесконечную цепь мужчин своего рода – он продолжатель дела и носитель духа своих дедов, прадедов, прапрадедов… Род – это матрица мужественности и женственности.

Для историка род – особый субъект трансляции знания о прошлом. Причём это прошлое состояло и из значимых событий, и в равной мере из повседневности. Это малая, «семейная история», противопоставляемая «Большой истории», до сих пор складывающейся в масштабах, несоразмерных жизни отдельного человека (индустриализация, модернизация, война, победа). Родовые связи – фактор сохранения такого знания и его основа.

Для мистика и эзотерика «род» – угрожающая сила, передаточное звено для травм и воплощённых в телесные недостаточности проклятий, обид, горестей, иногда неясная метафора для ещё менее ясной «кармы»; неясным образом существующая сущность, на расстоянии связывающая людей и управляющая ими посредством этой связи, в которую иногда должен вмешаться специалист, чтобы её излечить или, по крайней мере, оптимизировать.

Для поэта, «род», «родовая честь», «родовое имя» – символ человеческого достоинства, совсем не пустые слова.

И всё же, несмотря на то, что к теме родовых отношений можно подойти со столь разных сторон, «род» редко становится предметом гуманитарного исследования. А почему бы он должен им быть? Что позволяет считать родовые отношения особой формой отношений, не сводимой к отношениям семейным? И как возможна ориентированная на род гуманитарная практика (в пределе – политика)? Попробую в статье ответить на эти вопросы.

Будем исходить из существования некоторой реальности, воспроизводящейся через установление, осмысление и обживание кровных и семейных связей; эта реальность феноменологически проявляется в высоком ценностном статусе таких связей самих по себе. Они являются источником норм повседневного поведения людей, а через это формируют их самосознание и мировоззрение. И это очевидно. Но попытка содержательно определить «родовое», мне кажется, приводит к трём затруднениям, которые необходимо рассмотреть специально.

Первое. Для многих авторов и читателей журнала род – это своеобразная идеальная семья, семья согласно своей идее, продолженная в прошлое и устремлённая в будущее (большинство статей, пришедших в редакцию «по теме номера», были именно об этом: об идее семьи). Сформулирую это первичное понимание «родового» в манере Гегеля: родовое – семейное, взятое в его идеальном воплощении и представленное как конкретная и транслирующая себя во времени целостность. Отдельно взятая семья, состоящая из двух или трёх-четырёх поколений – текущее, временное и преходящее, но необходимое и относительно совершенное воплощение, актуализация этой целостности. И именно поэтому семейственность – наиболее естественное состояние для человека, родового существа уже по факту рождения. Это его или её энтелехия, целевая причина жизни и осмысленного существования. Идеальная семья возникает единожды и немыслима без производства детей, которое так и называется – «продолжение рода».

Именно этот последний пункт вызывает сомнение. Что если исходить не из прочной моногамной гетеросексуальной («нормальной») семьи как естественного состояния этого родового существа, а наоборот, признать, что именно такая семья является (пусть и сколь угодно желательным, но) частным и даже не для всех желательным модусом, видом организации собственной жизни? Что даже прочные семьи любящих друг друга людей расщепляются, и в будущем, когда экономических и моральных причин для вступления в брак и сохранения его будет всё меньше – в пределе, кроме любви, никаких особенных причин, а любовь иногда «почему-то» проходит? Что происходит с так понятыми родовыми отношениями в ситуации, когда взрослые люди воспитывают «не своих» детей и проходят на протяжении жизни сквозь несколько семей, и практикуют любовные отношения, получившие в последнее время название «серийная моногамия»? Как переплетаются при этом их родовые связи и родовые отношения? Что происходит – самое очевидное, но не самое простое – с отношениями родителей и детей, когда биологическое и социальное отцовство отделяются друг от друга, и это явление становится нормой, т.е. не воспринимается как «сбой»? Скажем, «отцов» становится двое, трое, несколько (с «материнством» это тоже произойдёт, хотя, вероятно, позже)? Когда – далее – возможны разнообразные формы семейных отношений, которые возникают быстрее, чем массовое сознание успевает осмыслить и признать [1] ?

И я, основываясь не только на личных наблюдениях, рискну предположить, что такую ситуацию замещения семьи «чистыми отношениями» (выражение Энтони Гидденса) следует уже считать онтологически первичной и более типичной, чем унаследованные массовым сознанием (в России, но не только) из прошлой эпохи модерна представления о семье, как они охарактеризованы выше. Современные общественные отношения позволяют самые разнообразные варианты межличностных отношений, и не только позволяют, но и массовизируют, легализуют и поощряют их. Может быть, это как-то связано с порчей нравов и массовой потерей смысла жизни… – не знаю, я бы хотел поставить только один вопрос: что происходит с родовыми связями в ситуации распада «семьи» и развитием массовых альтернативных форм близости? Естественно, при этом нужно переосмыслить и пока устоявшиеся представления о родительстве. Но для начала стоит задуматься о предстоящем обществе с непрерывно усложняющимися отношениями родовой принадлежности. Это не «безродность всечеловека», которой пугают читателей консервативные публицисты, но что-то другое.

Биологических родителей может быть только двое: мама и папа. Ну а социальных родителей? И кто те, кто меня родили, кто меня воспитали, кто меня учил – должен быть вписан в мою родословную? И что это за родословная? В материалах этого номера пойдёт речь почти исключительно о кровных родовых связях. Можно ли их совместить с генеалогиями духовными, совместить обстоятельства рождения физического и второго, духовного рождения – вопрос, насколько можно судить по опыту подготовки номера, крайне неясный.

Второе. Говорить о «родовых отношениях» не было бы большого смысла, если бы речь шла только о генеалогии. Но речь идёт о «культуре рода» (выражение Марины Балашкиной, см. интервью в этом номере). И тогда возникает противоречие.

…Ведь всё-таки род – это не семья. Род больше «семьи», хотя бы потому, что по определению включает в себя людей, актуально в числе членов семьи не числящихся, удалённых в пространстве или во времени. Кроме того, исторически «семья» – это элемент системы родовых связей, иногда очень сложной, требующей продолжительных усилий по своему пониманию; в древнейших обществах «род» был основой для всех других социальных связей, и постепенно на структуры родства настраивались политические новообразования. Род уходил «в тень», с появлением современного государства он утратил значение фактора сословного разделения, потому что родословные больше не рассматриваются при наборе на службу (я не про клановые отношения, это другое). Зато всё важнее и важнее в жизни людей становилась семья.

В постсоветском обществе интерес к родовым связям возрос. Для постсоветского человека «семья» – это основная и первичная ячейка общества, фундамент ценностей и ориентиров; это естественно, потому что никаких других сообществ, к которым можно принадлежать, нет. Родство – первичное определение самого себя, но в ситуации «атомизирующегося общества» для многих и последнее. Поэтому можно удивляться, что взрыв интереса к этой тематике не произошёл; возможно, он ещё впереди. Многие люди составляют свои родословные, единицы даже делают это профессионально, т.е. формируют спрос на исследование «собственных корней». Принадлежность к политическим или культурным сообществам оказалась проблематичной. Автономные профессиональные сообщества, которые советская власть всегда душила, так и не сформировались, привилегированные сословия («служилые», как обозначил их социолог Симон Кордонский) с их круговой порукой и «чувством стаи» приняли в себя далеко не всех. Поэтому вполне понятно, что многим жителям постсоветской России в поисках групповых идентичностей не остаётся ничего иного, кроме как замкнуться в рамках своей семьи, а затем «вспомнить» о родовых связях и заняться их возрождением, т.е. (законное уточнение) практикованием. А что такое – быть родовым существом? Человеком рода?

Вариант ответа, не единственный и не беспроблемный: это означает продолжать его историю. Но не историю цепи рождений-свадеб-смертей, что возможно и в «автоматическом режиме». По-видимому, родство лежит в основе субъективного и заинтересованного отношения к прошлому. В духовном смысле «родовое» надо признать формой освоения и присвоения прошлого. В родовой истории именно прошлое (рода) – то, что онтологически делает возможным само его существование. И этому прошлому надо соответствовать; иначе, в этическом смысле принадлежность к роду невозможна. Прошлое рода налагает права и обязанности наследования. Быть частью рода – значит соответствовать этому статусу наследника и продолжателя; миф о родовой истории, как и другие исторические мифы, исключает тех, чьё существование и действия оскорбляют моральные чувства потомков (предателей, негодяев, но также и тех, кто ушёл из рода или не состоялся). Поэтому история рода представляется людям как эстетически привлекательный рассказ о достойных деяниях, к которым каждый новый представитель рода потенциально причастен; а чтобы эта причастность стала действительной, надо унаследовать их достоинство, повторив достойные деяния ли хотя бы следуя определённому пути принятия жизненных решений. Есть сообщества, в которых такое следование генеалогически предустановленному пути провозглашается как норма повседневного поведения, как этика (хрестоматийный пример – русское дворянское сословие конца XIX века). Конечно, чтобы оживить собой такой миф, надо его знать; отсюда и ценность генеалогических изысканий и знания родословной как таковой (вовсе не очевидная, например, в России того же времени для людей из низших сословий). В то же время, если история тоталитарного общества вычёркивает из прошлого людей с «неправильными» биографиями, в родовой памяти они остаются [2] .

Тогда что, кроме мифа, остаётся мне, наследнику, от долгой цепи моих предшественников? И почему я должен этот миф считать существенно важным для себя? Несмотря на ряд продолжительных обсуждений, которые легли в основу публикуемых в этом номере интервью, я так и не вижу определённого ответа на этот вопрос. Потому что третье противоречие, о котором надо упомянуть, проблематизируя понятие «родового», – само значение кровного родства (выше об этом уже заходила речь).

…В своих известных «Речах к немецкой нации» Фихте, идеолог немецкого национализма, говорил: «Тот, кто верит в духовность и свободу этой духовности и желает бесконечного развития этой духовности через свободу, где бы он ни родился и на каком бы языке не говорил – нашего рода [Geschlecht]; он – один из нас и перейдёт на нашу сторону» [3] . Под «родом» он, очевидно, имеет в виду сообщество идеалистов свободы, но не родственников. Только ли метафора это? Или же в самой идее родства укрыто противоречие единства предполагаемого и единства достигаемого, обретаемого? Свой подлинный род нужно обрести, возможно, ценой разрыва связи с родом «по рождению» [4] . Нужно уйти из дома, чтобы встретить «своих».

«Родной человек» говорят о близком человеке, в идеальном случае род и объединяет таких близких людей. Но как быть в тех случаях, когда «родными» оказываются дальние, а неблизкие? Телесное родство может оказаться несовместимым с родством духовным [5] .

Здесь напрашивается общесоциологическое суждение, что история преодоления «родовых» связей в пользу связей духовных – просто проявление общего правила, которому следует история человечества: связи становятся всё более удалёнными, родство имеет всё меньшую власть над людьми, зато членство в многообразных сообществах, основанных на общности мировоззрения (церкви и религиозные движения, партии, коммуны) приобретает всё большее значение. И что происходит с родовыми отношениями в такой ситуации? В современном «модернизированном» обществе они становятся основой такого же типа добровольно избираемого сообщества. Вопрос в том, как обеспечить сохранение и актуализацию такого типа сообщества, как род, уже в качестве одной из возможных самоидентификаций и групповых идентичностей, которые может нести современный постсоветский человек (выходя при этом из своего «пост-советского» состояния). И тут следует исходить из простого соображения: чем больше таких групповых идентичностей формируется, тем объёмнее жизненная сфера, и тем сложнее и человекосоразмернее наша повседневная жизнь. Поскольку род – структура глубинная и универсальная, гуманитарная работа по развитию групповых идентичностей не может оставаться безразличной к родовому.

Это касается и работы по освоению и «возвращению» истории. Как сказано, родовые связи обуславливают особый интерес к прошлому: движение и присвоение прошлого. Как представитель своего рода я вступаю в отношения с прошлым своей семьи и многочисленными малыми группами, буквально – семьями, которые, не зная друг о друге, совместными усилиями сделали возможным моё появление (и так всеобщее, «большое» прошлое оказывается «прошито» межличностными связями и «очеловечено»). Как представитель своего народа и своей нации я вступаю в отношения с прошлым этого большого целого, но исходя из опыта переживания множества «малых прошлых». Так что если нарисовать структуру исторической памяти, то родовая память окажется в её середине, в «сердце», в силу её чувственно-эмоциональной близости к непосредственному опыту семейной близости. Правда, во многих случаях при этом сердцевиной исторической памяти оказывается травма [6] ; это не что иное, как наследие многообразной политики советской власти по насильственному устранению целых социальных и этнических групп. Но, видимо, без обращения к этому травматическому опыту не обойтись. До сих пор работа по пониманию и зашиванию травматических разрывов родовой истории сама собой происходит во множестве семей, которые восстанавливают собственную историю, переосмысливают место и роль своих прошлых представителей в истории своего общества, своей нации. Что требуется теперь – это формирование гуманитарных практик отношения к «роду» как искусственному (ненатуральному) образованию [7] , конструируемой идентичности, форме совместного существования, проектируемой групповой идентичности. Отдельные опыты такого конструирования собственного рода есть, и их надо изучать [8] . В номере мы пробуем оценить полезный для этого теоретический и практический опыт и оценить перспективы такой деятельности.

rss